Котлован (дек. 1929 - апp. 1930) The Foundation Pit (Kotlovan)
- В день тpидцатилетия личной жизни Вощеву дали pасчет с небольшого механического завода, где он добывал сpедства для своего существования. В увольнительном документе ему написали, что он устpаняется с пpоизводства вследствие pоста слабосильности в нем и задумчивости сpеди общего темпа тpуда.
- Счастье пpоизойдет от матеpиализма, товарищ Вощев, а не от смысла.
Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу гоpюющего ума и все более уединяясь в тесноте своей печали.
- Козлов от сытости почувствовал pадость, и ум его увеличился.
- Пашкин никогда не спешил отвечать, чтобы люди видели его думающим, а отвечал небpежно: пусть сущность его слова действует сама по себе.
- А Козлов тотчас же начал падать пpолетарской веpой и захотел уйти внутpь гоpода, чтобы писать там опоpочивающие заявления и налаживать pазличные конфликты с целью оpганизационных достижений.
Hекуда жить, вот и думаешь в голову ...
- Hас учили каждого какой-нибудь меpтвой части: я знаю глину, тяжесть веса и механику покоя, но плохо знаю машины и не знаю, почему бьется сеpдце в животном. Всего целого или что внутpи - нам не объяснили.
- ... наше состояние - чушь, и нигде нету момента чувства ума.
... в жизни не было надежды; общая всемиpная невзpачность, а также людская некультуpная унылость озадачивали Сафpонова и pасшатывали в нем идеологическую установку.
- ... они свое тело на pаботе жалеют, будто они в нем имеют что!
- ... Hеужели внутpи всего света тоска, а только в нас одних пятилетний план?
Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обpосшую волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо pыл лопатой, а думать не успевал и не объяснил Сафpонову его сомнения.
- Вопpос встал пpинципиально, и надо его класть обpатно по всей теоpии чувств и массового психоза ...
- Думать он мог с тpудом и сильно тужил об этом - поневоле ему пpиходилось лишь чувствовать и безмолвно волноваться. И чем больше он сидел, тем гуще в нем от неподвижности скапливалась печаль ...
- ... каждый, как говоpится, гpажданин обязан нести данную ему диpективу, а вы свою бpосаете вниз и pавняетесь на отсталость. Это никуда не годится, я пойду в инстанцию, вы нашу линию поpтите, вы пpотив темпа и pуководства - вот что такое!
- Лучше б я комаром pодился: у него судьба быстpотечна ...
- Уныло и жарко начинался долгий день: солнце, как слепота, находилось pавнодушно над низовою бедностью земли; но дpугого места для жизни не было дано.
- Сафpонов, делая интеллигентную походку и задумчивое лицо ...
- Разные сны пpедставляются тpудящемуся по ночам - одни выpажают исполненную надежду, дpугие пpедчувствуют собственный гpоб в глинистой могиле; но дневное вpемя пpоживается одинаковым, сгоpбленным способом - теpпеньем тела, pоющего землю, чтобы посадить в свежую пpопасть вечный, каменный коpень неpазpушимого зодчества.
- Вощев, как и pаньше, не чувствовал истины жизни, но смиpился от истощения тяжелым гpунтом и только собиpал в выходные дни всякую несчастную мелочь пpиpоды как документы беспланового создания миpа, как факты меланхолии любого живущего дыхания.
- По вечеpам Вощев лежал с откpытыми глазами и тосковал о будущем, когда все станет общеизвестным и помещенным в скупое чувство счастья.
- ... не поставить ли нам pадио для заслушивания достижений и диpектив!
- Но социалист Сафронов боялся забыть про обязанности радости и отвечал всем и навсегда верховным голосом могущества:
- У кого в штанах лежит билет партии, тому надо беспрерывно заботиться, чтоб в теле был энтузиазм труда. Вызываю вас, товарищ Вощев, соревноваться на высшее счастье настроения!
- Не имея исхода для силы своего ума, Сафронов пускал ее в слова и долго их говорил. Опершись головами на руки, иные его слушали, чтоб наполнять этими звуками пустую тоску в голове, иные же однообразно горевали, не слыша слов и живя в своей личной тишине.
Он глядел на лежащих людей и с горестью высказался:
- Эх ты, масса, масса! Трудно организовать из тебя скелет коммунизма! И что тебе надо? Стерве такой? Ты весь авангард, гадина, замучила!
- Как урод, я только приветствую ваше мнение, а помочь не могу!
- Мы же, согласно пленума, обязаны их ликвидировать не меньше как класс, чтобы весь пролетариат и батрачье сословье осиротели от врагов!
- А с кем вы останетесь?
- С задачами, с твердой линией дальнейших мероприятий, понимаешь что?
- Да, - ответила девочка, - Это значит плохих людей всех убивать, а то хороших очень мало.
Он осмотрелся вокруг - всюду над пространством стоял пар живого дыханья, создавая сонную, душную незримость: усло длилось терпенье на свет, точно все живущее находилось где-то посреди времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление. ...
Каждый день, просыпаясь, он вообще читал в постели книги, и, запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюции, строфы из песен и прочее, он шел в обход органов и организаций ... и там Козлов пугал и так уже напуганных служащих своей научностью, кругозором и подкованностью. ...
Спустившись с автомобиля, Козлов с видом ума прошел на поприще строительства и стал на краю его, чтобы иметь общий взгляд на весь темп труда.
Пашкин вынул записную книжку и поставил в ней точку; уже много точек было изображено в книжке Пашкина, и каждая точка знаменовала какое-либо внимание к массам.
... как уйдет Сафронов туда, где бедные люди тоскуют в избушках и как он станет вшивым среди чужих. ...
- Не стоило нагибаться, - сказал главный. - На будущий год мы запроектировали сельхозпродукции по округу на полмиллиарда.
Пашикин же, пока шел по вестибюлю, обдумал увеличить котлован не вчетверо, а в шесть раз, дабы угодить наверняка и забежать вперед главной линии, чтобы впоследствии радостно встретить ее на чистом месте, - и тогда линия увидит его, и он запечатлеется в ней вечной точкой.
Вощев, опершись о гробы спиной, глядел с телеги вверх - на звездное собрание и в мертвую массовую муть Млечного Пути. Он ожидал, когда же там будет вынесена резолюция о прекращении вечности времени, об искуплении томительнсти жизни. ...
В той бумажке было указано, что это обобществленный двор # 7 колхоза имени Генеральной Линии и что здесь живет активист общественных работ по выполнению государственных постановлений и любых кампаний, проводимых на селе. ...
Активист наклонился к своим бумагам, прощупывая тщательными глазами все точные тезисы и задания: он с жадностью собственности, без памяти о домашнем счастье строил необходимое будущее, готовя для себя в нем вечность, и потому он сейчас запустел, опух от забот и оброс редкими волосами. Лампа горела перед его подозрительным взглядом, умственно и фактически наблюдающим кулацкую сволочь.
Всю ночь сидел активист при непогашенной лампе, слушая, не скачет ли по темной дороге верховой из района, чтобы спустить директиву на село. Каждую новую директиву он читал с любопытством будущего наслаждения, точно подглядывал в страстные тайны взрослых, центральных людей. Редко проходила ночь, чтобы не появлялась директива, и до утра изучал ее активист, накапливая к рассвету энтузиазм несокрушимого действия. И только изредка он словно замирал на мгновение от тоски жизни - тогд он жалобно глядел на любого человека, находящегося перед его взором; это он чувствовал воспоминание, что он - головотяп и упущенец - так его называли иногда в бумагах из района. «Не пойти ли мне в массу, не забыться ли в общей, руководимой жизни?» - решал активист про себя в те минуты, но бысто опоминался, потому что не хотел быть членом общего сиротства и боялся долгого томления по социализму, пока каждый пастух не очутится среди радости, ибо уже сейчас можно быть продручным авангарда и немедленно иметь всю пользу будущего времени. Особенно долго активист рассматривал подписи на бумагах: эти буквы выводила горячая рука округа, а рука есть часть целого тела, живущего в довольстве славы на глазах преданных, убежденных масс. Даже слезы показывались на глазах активиста, когда он любовался четкостью подписей и изображениями земных шаров на штемпелях; ведь весь земной шар, все его мякоть скоро достанется в четкие железные руки, - неужели он останется без влияния на всемирное тело земли? И со скупостью обеспеченного счастья активист гладил свою истощенную нагрузками грудь.
Текущее время тихо шло в полночном мраке колхоза; ничто не нарушало обобществленного имущества и тишины коллективного сознания. ...
Изредка вскрикивали куры в огороженных захолустьях, но их Чиклин уже не слушал и лег спать под общее знамя между Козловым и Сафроновым, потому что мертвые - это тоже люди.
Чиклин курил и равнодушно утешал умерших своими словами.
- Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь остался, буду теперь, как ты: стану умнеть, начну выступать с точкой зрения, увижу всю твою тенденцию, ты вполне можешь не существовать ... ...
Елисей сейчас же вошел в сельсовет и стал, не соображая, что штаны спустились с его живота, хотя вчера вполне еще держались.
- Ну, прекрасно, - сказал тогда Чиклин. - А кто ж их убил?
- Нам, товарищ Чиклин, неизвестно, мы сами живем нечаянно.
- Нечаянно! - произнес Чиклин и сделал мужику удар в лицо, чтоб он стал жить сознательно. Мужик было упал, но побоялся далеко уклоняться, дабы Чиклин не подумал про него чего-нибудь зажиточного, и еще больше предстал перед ним, желая посильнее изувечиться, а затем исходатайствовать себе посредством мученья право жизни бедняка. ...
Активист сидел с тремя своими помощниками, похудевшими от беспрерывеного геройства и вполне бедными людьми, но лица их изображали одно и то же твердое чувство - усердную беззаветность. Активист дал знать Чиклину и Вощеву, что директивой товарища Пашкина они должны приурочить все свои скрытые силы на угождение колхозному разворачиванию.
Люди не желали быть внутри изб - там на них нападали думы и настроения - они ходили по всем открытым местам деревни и старались постоянно видеть друг друга ... ...
Активист еще давно пустил устную директиву о соблюдении санитарности в народной жизни, для чего люди должны все время находиться на улице, а не задыхаться в семейных избах. От этого заседавшему активу было легче наблюдать массы из окна и вести их все время дальше. ...
- Ты сегодня, Чиклин, не спи, а то я чего-то боюсь.
- Не бойся. Ты скажи, кто тебе страшен - я его убью.
- Мне страшна сердечная озадаченность, товарищ Чиклин. Я и сам не знаю что. Мне все кажется, что вдалеке есть что-то особенное или роскошный несбыточный предмет, и я печально живу. ...
На края колхоза стоял Организационный Двор, в котором активист и другие ведущие бедняки производили обучение масс; здесь же проживали недоказанные кулаки и разные проштрафившиеся члены коллектива, одни из них находились на дворе за то, что впали в мелкое настроение сомнения, другие - что плакали во время бодрости и целовали колья на своем дворе, отходящие в обобществление, третьи - за что-нибудь прочее, и, наконец, один был старичок, явившийся на Организационный Двор самотеком, - это был сторож с кафельного завода: он шел куда-то сквось, а его здесь приостановили, потому что у него имелось выражение чуждости на лице.
В то утро была сырость и дул холод с дальних пустопорожних мест
Бедные и средние странники пошли в свой путь и скрылись вдалеке в постороннем пространстве. Чиклин глядел вслед ушедшей босой коллективизации, не зная, что нужно дальше предполагать, а Вощев молчал без мысли. Из большого облака ... стеной пошел дождь и укрыл ушедших в среде влаги.
Активист отстранился с крыльца и ушел в дом, где с жадностью начал писать рапорт о точном исполнении мероприятия по сплошной коллективизации и о ликвидации посредством сплава на плоту кулака как класса ... Дальше он попросил себе из района новую боевую кампанию, чтоб местный актив работал бесперебойно и четко чертил дорогую генеральную линию вперед. Активист желал бы еще, чтобы район объявил его в своем постановлении самым идеологичным во всей районной надстройке, но это желание утихло в нем без последствий, потому что он вспомнил, как после хлебозаготовок ему пришлось заявить о себе, что он умнейший человек на данном этапе села, и, услышав его, один мужик объявил себя бабой.
Ночь покрыла весь деревенский масштаб, снег сделал воздух непроницаемым и тесным, в котором задыхалась грудь, но все же бабы вскрикивали повсеместно и, привыкая к горю, держали постоянный вой. Собаки и другие мелкие нервные животные тоже поддерживали эти томительные звуки, и в колхозе было шумно и тревожно, как в предбаннике; средние же и высшие мужики молча работали по дворам и закутам, охраняемые бабьим плачем у раскрытых настежь ворот. Остаточные, необобществленные лошади грустно спали в станках, привязанные к ним так надежно, чтобы они никогда не упали, потому что иные лошади уже стояли мертвыми; в ожидании колхоза безубыточные мужики содержали лошадей без пищи, чтоб обобществиться одним своим телом, а животных не вести за собой в скорбь. ...
... собака, не видя человека, вошла в сарай и понюхала заднюю ногу лошади. Потом она зарычала, впилась пастью в мясо и вырвала себе говядину. Оба глаза лошади забелели в темноте, она поглядела ими обоими и переступила ногами шаг вперед, не забыв еще от чувства боли жить. ...
... Он взял клок сена из угла и поднес лошади ко рту. Глазные места у кобылы стали темными, она уже смежила последнее зрение, но еще чуяла запах травы, потому что ноздри ее шевельнулись и рот распался надвое, хотя жевать не мог. Жизнь ее уменьшалась все дальше, сумев дважды возвратиться на боль и еду. Затем ноздри ее уже не повелись от сена, и две новые собаки равнодушно отъедали ногу позади, но жизнь лошади еще была цела - она лишь беднела в дальней нищете, делилась все более мелко и не могла утомиться.
«Активист видел с Оргдвора, что плот не готов; однако он должен был завтрашним утром отправить в район пакет с итоговым отчетом, поэтому дал немедленный свисток к общему учредительному собранию. Народ выступил со дворов на этот звук и всем неорганизованным еще составом явился на площадь Оргдвора. Бабы уже не плакали и высохли лицом, мужики тоже держались самозабвенно, готовые организовываться навеки ...»
«- Иль сознательность в вас заговорила? - сказал он. - Значит отозвалась массовая работа актива! Вот она, четкая линия в будущий свет! ... - Хорошо вам теперь, товарищи? - спросил Чиклин.
- Хорошо, - сказали со всего Оргдвора. - Мы ничего теперь не чуем, в нас один прах остался.
Вощев лежал в стороне и никак не мог заснуть без покоя истины внутри своей жизни, тогда он встал со снега и вошел в среду людей.»
«Супруга товарища Пашкина из машины не выходила вовсе: она лишь берегла своего любимого человека от встречных женщин, обожающих власть ее мужа и прнимавших твердость его руководства за силу любви, которую он может им дать»
«Он ведь тоже мучается, он, значит, наш, правда ведь? - говорила Настя»
«Коровы и лошади лежали в усадьбах с разверзтыми тлеющими туловищами и долголетний, скопленный под солнцем жар жизни выходил из них в воздух, в общее зимнее пространство. Уже много дворов миновали Чиклин и молотобоец, а кулачество что-то еще нигде не ликвидировали»
«Ну что ж, вы сделаете из всей республики колхоз, а вся республика-то будет единоличным хозяйством!
У Чиклина захватило дыханье, он бросился к двери и открыл ее, чтоб видна была свобода, - он также когда-то ударился в замкнувшуюся дверь тюрьмы, не понимая плена, и закричал от скрежещущей силы сердца. Он отвернулся от рассудительного мужика, чтобы тот не участвовал в его преходящей скорби, которая касается лишь одного рабочего класса.
- Не твое дело, стервец! Мы можем царя назначить, когда нам полезно будет, и можем сшибить его одним вздохом ... А ты - исчезни!
Здесь Чиклин перехватил мужика поперек и вынес его наружу, где бросил в снег. ...
- Ликвидировали?! - сказал он из снега. - Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм придет один ваш главный человек!»
«- А ты покажи мне бумажку, что ты действительное лицо!
- Какое я тебе лицо? - сказал Чиклин. - Я никто; у нас партия - вот лицо!
- Покажи тогда хоть партию, хочу рассмотреть.
Чиклин скудно улыбнулся. - В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую. Являйся нынче на плот, капитализм, сволочь!»
«- Ты сознательный молодец, - сказал он, - ты чуешь классы, как животное»
«По слову активиста кулаки согнулись и стали двигать плот в упор на речную долину... Ликвидировав кулаков вдаль, Жачев не успокоился, ему стало даже трудней, хотя неизвестно отчего. Он долго наблюдал, как систематически уплывал плот по сножной текущей реке, как вечерний ветер шевелил темную, мертвую воду, льющуюся среди охладелых угодий в свою отдаленную пропасть, и ему делалось скучно, печально в груди. Ведь слой грустных уродов не нужен социализму, и его вскоре также ликвидируют в далекую тишину. Кулачество глядело с плота в одну сторону - на Жачева; люди хотели навсегда заметить свою родину и последнего, счастливого человека на ней. Вот уже кулацкий речной эшелон начал заходить на повороте за береговой кустарник, и Жачев начал терять видимость классового врага. - Эй, паразиты, прощай! - закричал Жачев по реке. - Про-щай-ай! - отозвались уплывающие в море кулаки»
«Снежный ветер утих; неясная луна выявилась на дальнем небе, опорожненном от вихрей и туч, на небе, которое было так пустынно, что допускало вечную свободу, и так жутко, что для свободы нужна была дружба»
«- Ты три руки, а то окоченеешь: воздух большой, а ты маленькая!»
«Колхоз непоколебимо спал на Оргдворе. В Оргдоме горел огонь безопасности - одна лампа на всю потухшую деревню; у лампы сидел активист за умственным трудом, он чертил графы ведомости, куда хотел занести все данные бедняцко-середняцкого благоустройства, чтоб была уже вечная формальная картина и опыт как основа.»
«Истина тайна, всегда тайна. Очевидных истин нет.»
Счастливая Москва
Божко слышал биение сердца Москвы Ивановны в ее большой груди; это биение происходило настолько ровно, упруго и верно, что если можно было бы соединить с этим сердцем весь мир, то оно могло бы регулировать теченье событий, — даже комары и бабочки, садясь спереди на кофту Москвы, сейчас же улетали прочь, пугаясь гула жизни в ее могущественном и теплом теле.
Она знала, конечно, что здесь нет ее заслуг, но здесь есть точная работа прошлых времен и природы, — и позже, жуя завтрак, Москва мечтала что-то о природе — текущей водою, дующей ветром, беспрерывно ворочающейся, как в болезненном бреду, своим громадным терпеливым веществом… Природе надо было обязательно сочувствовать — она столько потрудилась для создания человека, — как неимущая женщина, много родившая и теперь уже шатающаяся от усталости…
На каменной плите лежала шляпа музыканта, прожившая все долгие невзгоды на его голове — и некогда она покрывала шевелюру молодости, а теперь собирала деньги для пропитания старости, для поддержания слабого сознания в ветхой голой голове.
Весь мир вокруг нее вдруг стал резким и непримиримым, — одни твердые тяжкие предметы составляли его и грубая темная сила действовала с такой злобой, что сама приходила в отчаяние и плакала человеческим, истощенным голосом на краю собственного безмолвия. И снова эта сила вставала со своего железного поприща и громила со скоростью вопля какого-то своего холодного, казенного врага, занявшего своим туловищем всю бесконечность. Однако эта музыка, теряя всякую мелодию и переходя в скрежещущий вопль наступления, все же имела ритм обыкновенного человеческого сердца и была проста, как непосильный труд из жизненной нужды.
... с полгода назад сам управдом посетил вневойсковика на этот предмет, увещевал его три часа, сравнивал его состояние с тоскою, скукой и телесной нечистоплотностью, как если бы он не чистил зубы, не мылся и вообще наносил сам себе позор, с целью критики советского человека.
В близком клубе местного транспорта пел хор молодых работниц, увлекая силой вдохновения собственную жизнь в далекие края будущего.
Небрежный и нечистоплотный от экономии своего времени, Самбикин чувствовал мировую внешнюю материю как раздражение собственной кожи. Он следил за всемирным развитием событий день и ночь, и ум его жил в страхе своей ответственности за всю безумную судьбу вещества.
По ночам Самбикин долго не мог заснуть от воображения труда на советской земле, освещенного сейчас электричеством. Он видел сооружения, густо оснащенные тесом, где ходили неспящие люди, укрепляя молодые доски из свежего леса, чтобы самим держаться на высоте, где дует ветер и видно, как идет ночь по краю мира в виде остатка вечерней зари. Самбикин сжимал свои руки от нетерпения и радости, а потом вдруг задумывался во мраке, забывая моргать по полчаса. Он знал, что тысячи юношей-инженеров, сдавших свою смену, сейчас тоже не спят, а ворочаются в беспокойстве в общежитиях и в новых домах — по всей равнине страны, а иные, только улегшись на отдых, уже бормочут и постепенно одеваются обратно, чтобы уйти опять на постройку, потому что их ум начала мучить одна забытая днем деталь, грозящая ночной аварией.
Он думал всегда и беспрерывно, его душа сейчас же заболевала, если Самбикин останавливался мыслить, и он снова работал над воображением мира в голове, ради его преобразования. Ночью ему снились его разрушенные мысли, а он тщетно шевелился в постели, силясь вспомнить их дневной порядок, затем мучился и просыпался, радуясь утреннему свету и восстановленной ясности ума.
Вода умиротворила его, но он тут же понял, насколько человек еще самодельное, немощно устроенное существо — не более как смутный зародыш и проект чего-то более действительного, и сколько надо еще работать, чтобы развернуть из этого зародыша летящий, высший образ, погребенный в нашей мечте…
Электротехник Гунькин слушал Кузьмину и думал о высокой частоте электричества, простреливающей вселенную насквозь, о пустоте высокого грозного мира, всасывающего в себя человеческое сознание…
Неясная прелесть ее наружности удивила Самбикина; он увидел силу и светящееся воодушевление, скрытые за скромностью и даже робостью лица.
«Человеческое тело летало в каких-то погибших тысячелетиях назад, — подумал Самбикин. — Грудная клетка человека представляет свернутые крылья».
И вот когда они уселись, тридцать человек, то их внутренние живые средства, возбужденные друг другом, умножились, и среди них и родился общий гений жизненной искренности и счастливого соревнования в умном дружелюбии. Но остро-настроенный такт взаимных отношений, приобретенный в трудной технической культуре, где победа не дается двусмысленной игрой, — этот такт поведения не допускал ни глупости, ни сантиментальности, ни самомнения. Присутствующие знали или догадывались об угрюмых размерах природы, о протяженности истории, о долготе будущего времени и о действительных масштабах собственных сил; они были рациональные практики и неподкупны к пустому обольщению.
Он вышел на балкон, поглядел на звезды и прошептал старые слова, усвоенные понаслышке: «Боже мой!»
... в момент смерти в теле человека открывается какой-то тайный шлюз и оттуда разливается по организму особая влага, ядовитая для смертного гноя, смывающая прах утомления, бережно хранимая всю жизнь, вплоть до высшей опасности. Но где тот шлюз в темноте, в тесных ущельях человека, который скупо и верно держит последний заряд жизни? Только смерть, когда она несется по телу, срывает ту печать с запасной, сжатой жизни и она раздается в последний раз, как безуспешный выстрел внутри человека и оставляет неясные следы на его мертвом сердце…
Блуждающее сердце! Оно долго содрогается в человеке от предчувствия, сжатое костями и бедствием ежедневной жизни, и наконец бросается вперед, теряя свое тепло на холодных прохладных дорогах.
... и сердце и ум продолжали заглушенно шевелиться в них, спеша отработать в свой срок обыкновенные чувства и всемирные задачи.
... и составлен весь арифметический расчет будущего исторического времени, дабы судьба стала безопасна и никогда не пришла в упор отчаяния.
... в жизни, как я заметил, хотя может быть и неверно, самое сильное — это что-нибудь обыкновенное: я ведь так полагаю.
Комягин размышлял: ничего особенного, в самом деле, не будет, если даже умереть, — уже тысячи миллиардов душ вытерпели смерть и жаловаться никто не вернулся. Но жизнь его видимо еще сковывала своими костями, заросшим мясом и сетями жил — слишком надежна и привычна была механическая прочность собственного существа.
... утро еще находилось где-нибудь над зеркалом Тихого океана. Но все звуки прекратились, события, видимо, углубились в середину тел спящих, зато одни маятники часов-ходиков стучали по комнатам во всеуслышание, точно шел завод важнейшего производства. И действительно, дело маятников было важнейшее: они сгоняли накапливающееся время, чтобы тяжелые и счастливые чувства проходили без задержки сквозь человека, не останавливаясь и не губя его окончательно.
Если бы все человечество лежало спящим, то по лицу его нельзя было бы узнать его настоящего характера и можно было бы обмануться.